А сердце бьется часто-часто, горят щеки, покалывает морозцем руки — варежки потеряны в пылу борьбы. И Гришка, видимо уже порядком потрепанный, куда-то подевался. Скоро будет пора праздновать победу да песни величальные самой себе петь.

Ага! Разбежалась! Дальше все происходило одновременно — подвернулась нога, со спины на меня накинулся неожиданно появившийся Гришка, схватил за руки Федор. И мы орущей куча-мала кубарем скатились с крутояра. Пока я отплевывалась и отвешивала затрещины, стали подтягиваться зрители — вся честная компания. «А бережок-то нас от гуляющего люда очень удачно прикрыл, — почти равнодушно подумалось мне. — Теперь уж и студент не отыщет, и никто из взрослых не заступится, если что…» Меня за шкирку вытащили из снега, поставили на ноги. Двое парней держали за локти, пока походкой королевишны к нам приближалась Лизавета.

— Ну что, чернушка, получила на орехи? Будешь теперь знать, на кого тявкать.

Я только подбородок вздернула.

— Думаешь, меха нацепила и чудо как хороша сделалась? Или в зеркало никогда не глядела? Так я тебе покажу, а то так в неведении и помрешь. — Редкие мелкие зубы ощерились в недоброй ухмылке.

Порывшись в богатой поясной сумице, Лизавета вытащила круглое зеркальце.

— На, любуйся! — И сунула вещицу мне под нос.

Я зажмурилась. Нельзя, нельзя мне туда смотреть… Бабушка узнает, заругается. Чьи-то злые руки дергают за волосы.

— Смотри! А не то косу тебе отрежу. Федор, ножик дай.

— Может, ну ее… — бубнит Федор. — Может, хватит?

— Это я решать буду, когда хватит.

Лизавета непреклонна. Вот же повезет подмастерью с женой — попадет под каблук, пикнуть не успеет. А стальное лезвие уже холодит затылок. Еще чуть-чуть и прощай моя гордость — толстая девичья коса.

Эх, пропадать, так с музыкой. Я широко раскрыла глаза, успев увидеть в зеркальце свою перемазанную физиономию с синяком на скуле. А потом гладкая полированная поверхность пошла трещинками и, мелодично тренькнув, разлетелась на тысячу мелких осколков.

— Ведьма! — ахнул кто-то испуганно.

И я почувствовала, как в волосы вгрызается закаленная сталь Федькиного ножа. Из моего горла вырвался низкий нечеловеческий вой.

А потом пришла пустота — страшная и звенящая. И будто четыре тугих каната обхватывают меня за пояс, вздергивают над землей, и я взлетаю над головами мучителей, широко раскинув руки. И с севера в мои рукава проскальзывают шаловливые струйки Бора, и с юга веет жарким ароматом раскаленной земли, восточный ветер и западный тоже приходят, потому что кружит меня, будто оказалась я внутри огромного воздушного водоворота. И с любопытством гляжу я сверху на разбегающихся людей, на сорванные ураганом крыши, на группу закутанных в черные плащи всадников, несущихся ко мне прямо по блестящему речному льду. А вон и Зигфрид, простоволосый, без шапки, пытается пробраться поближе, преодолевая порывы ветра. Падает, поднимается, опять падает, на четвереньках пытается ползти вперед. Снежный вихрь на минуту скрывает от меня фигуру барона, а когда снег опадает, я вижу, что Зигфрид лежит неподвижно.

— Нет! — кричу я и камнем падаю вниз.

Поздно вечером я, уставшая и зареванная, тихонько сидела дома на лавке, сжимая в руках кружку с мятным взваром. А бабушка бушевала. Такой я Ягу никогда не видела. Прихрамывая, она носилась из угла в угол, увязывала мне в дорогу какое-то барахло и бухтела, бухтела:

— Вишь, кавалерию они прислали… Стихийников у них тут отродясь не было… И не будет, с таким отношением!

Я шмыгнула носом.

— Не реви, — подлетела Яга. — Это еще не сила, а так — предвестники. Хорошо еще, не погиб никто. А за хозяйства разоренные я расплачусь, не сомневайся. Про что тебе вещун там нашептывал?

Я вспомнила черные плащи, серебряные маски, выглядывающие из-под капюшонов…

— Говорил, чтоб теперь не боялась, что учить будут.

— Ага! Эти научат…

В горницу без стука ввалился Зигфрид, серьезный и собранный, с огромным заплечным мешком.

— Фрау Ягг, нам пора.

— Бабуль, а нам обязательно вот так, на ночь глядя, убегать? — вдруг испугалась я.

— Иначе никак. С утра придут эти… — Тут ведьма употребила слово, что даже у студента уши покраснели.

Родственница, как всегда, права. К «этим» в лапы попадать очень не рекомендуется. Недобрые мутные слухи ходят про вещунов. Некоторые говорят, что и не люди они вовсе…

— Лутоня. — Бабушка повесила мне на шею янтариновый шарик на цепочке. — Будут там спрашивать, «по какому праву вы, донья Лутеция, вступили под сень…», ты им сразу кулончик под нос. У тебя прав-то поболе, чем у других, будет.

— Хорошо. — Я спрятала подвеску в вырез мужской рубахи.

— Теперь ты, — повернулась ведьма к студенту. — Бери то, за чем приходил, — передашь наставнику.

И сунула студенту ворох пергаментных клочков. Зигфрид ошалело стал распихивать добычу по карманам.

— А на словах обскажи, — Яга на мгновение задумалась, — что октавы у него проваливаются, пусть инструмент лучше настраивает. Ну все, присядем на дорожку…

Мы помолчали. Хороший обычай, правильный. Как раз, чтоб вспомнить, ничего ли не забыто впопыхах. Ёжкин кот! Я ринулась к запечному тайнику и одним движением сгребла в мешок всю захоронку. Бабушка посмотрела на меня строго, потом подошла и сухо поцеловала в щеку. У меня сердце сжалось от скорой разлуки. Еще пара минут, и коренастая лошадка, терпеливо дожидающаяся у забора, унесет меня от всего привычного и родного. Втроем мы вышли на крыльцо. Засада! На улице нас поджидали закутанные в плащи фигуры. Первой сориентировалась Яга:

— Через изнанку пойдете. Быстро!

— Куда? — уточнил студент.

— В баню, — шепнула я, подталкивая его в нужном направлении.

Мы бросились к пристройке, я рванула на себя заледеневшую дверь, развернулась.

— Спиной вперед входи, — успела скомандовать, прежде чем ухнуть во влажное изнаночное нутро.

— Интересно девки пляшут, — пробормотал Зигфрид, осматриваясь.

А чего тут смотреть? Пыль и запустение. Как и положено. Вон только стайка мелких юрких банщиков спряталась за расколотой шайкой. Торопиться надо. Изнанка — тварь хитрая, все силы выжрет, если надолго задержимся. Хорошо еще, дорогу помню. Из лесу — на тракт, а там уж как повезет.

Послышался скрип. Барон дернулся.

— Не бойся, — взяла я его за руку. — Это в яви кто-то за нами увязался, небось вещуны обыск затеяли.

— Куда дальше?

— Ты лучше глаза закрой, а то с непривычки…

Зигфрид доверчиво зажмурился, и я его повела — сквозь стену по дорожке, вымощенной желтым кирпичом. Когда мы наконец очутились в лесу, уже занималась заря. Заря моей новой жизни.

ГЛАВА 5

Дорожная, и очень грустная, в которой у путешественников появляется еще полтора спутника

Уф! Я, сыто отдуваясь, поудобнее пристроила у стены натруженные плечи. Почти седмицу тащить на себе поклажу по заснеженной дороге, да по бездорожью, без снегоступов, да… Ёжкин кот! Вот только жалеть себя не хватает! Подумаешь, барыня какая! Зигфриду вон не меньше досталось, а может, и больше. В конце концов, он прокладывал путь, и его заплечный мешок гораздо тяжелее. А колдовских сил сколько пошло на обогрев, чтоб в лесу ночью не замерзнуть! С меня-то взятки гладки. Стихия ветра затаилась и никак себя не проявляла. А даже если б и проявила, толку-то… Бурей холод не прогнать. Поэтому, когда мы на тракт сегодня вышли, у студента от усталости ноги заплетались. Правда, и прокормить его… Вот ведь кому-то обжора в мужья достанется! Даже сейчас — у меня скоро пупок развяжется, а он жует как ни в чем не бывало. Трактирщик хмыкает уважительно да новые яства подносит. Зимой-то реже к нему путники забредают, вот он и рад стараться — соленья, варенья, копченья втридорога задвигает. Хорошо еще, бабуля мне кошель с денежкой в дорогу подсунула — есть чем с кабатчиком расплатиться. И медовуха здесь знатная, на травных взварах выстоянная — пьется легко, а согревает с лету. Надо бы в дорогу баклажку прикупить.